Из всех предрассудков Нью-Йорка самый стойкий сводится к тому, что не посещать спортзал так же стыдно, как курить. Давно покончив с последним, я только что связался с первым.
Так уж получилось, что всю жизнь я признавал спорт на своих, а не его условиях. Поэтому в молодости я всем его видам предпочитал волейбол и преферанс. Между ними было не так уж много отличий, ибо в карты мы играли по маленькой, а в волейбол — в кружок и без счета.
В школе, правда, меня еще заставляли метать гранату, но недолго, потому что старшеклассник Арон Гарфункель угодил в физрука. Антон Макарович был сам виноват, ибо, вспоминая окопы, подбивал нас на подвиги, и Арон его послушался. Увидев, что граната приближается, учитель сперва бросился к ней навстречу, потом отступил и, не рассчитав траекторию, оказался в точке приземления.
— Главное, — потирая вмятину на лысине, поучал он нас с носилок, — не суетиться под обстрелом.
После этого Гарфункель уехал в Израиль, а мы на физкультуре только подтягивались. Все это, впрочем, не важно, ибо американский клуб здоровья не имел ничего общего с школьным спортзалом, напоминавшим конюшню уже потому, что там стояли конь и козел. Здесь же вместо мирных гимнастических снарядов в три ряда выстроились страшные машины.
— «В исправительной колонии», — вспомнил я Кафку, и оказался прав. Единственное предназначение этих стальных монстров тоже заключалось в том, чтобы навсегда изменить человека.
— В лучшую сторону, — сказал мне инструктор.
— У Кафки тоже так считали, — пробурчал я, но меня не слушали.
Поднимать тяжести было трудно, танцевать — стыдно, бегать — скучно, и я остановился на футболе. Его показывали в зале по специальному каналу для иностранцев, которыми изобилует наше предместье. Из остальных атлетических упражнений мне больше всего понравилась сауна, которую я сразу решил превратить в русскую парную.
— Брызнем на камни? — спросил я коренастого мужика, сразу признав в нем своего.
— No comprendo, — с улыбкой ответил он, но жестом показал, что не против.
Я полил очаг разбавленным пивом, и в сауне запахло свежеиспеченным хлебом.
— I am Spanish, — сказал сосед и помог себе, изобразив корриду.
— Torero, — подхватил я, показывая, что понимаю.
— Где мне, — смутился испанец, — пенсионер. Зато живу прямо у моря, в бинокль виден пляж нудистов.
Сауна быстро заполнялась тоже голыми мужчинами всех рас и оттенков. Американцем без дефиса был, пожалуй, один, в трусах. К нему-то, завязывая разговор, и обратился приветливый азиат.
— Вам нравятся корейцы?
— Трудно сказать.
— Почему — трудно?
— У меня жена кореянка.
— О!
— И теща.
— А! Но Корея не виновата.
— Не знаю, никогда не был: 10 тысяч, если первым классом.
— Так можно и туристским.
— А толку? 15 часов лету, деревня родственников, и никто не говорит по-английски.
— А вам, — исчерпав сюжет, обратился ко мне сосед, — нравится Корея?
— Не знаю, никогда не был, — ответил я, смутившись, потому что боролся с заведомо неуместным желанием спросить, ел ли кореец собак. Чтобы побороть искушение, я представился.
— Джо, — в ответ сказал он, — если по-вашему.
— Это вряд ли, — сказал я и все-таки спросил: — А вы собак ели?
— Как вы могли подумать! — обиделся кореец. — Их только старики едят. И то зимой.
Чтобы замять неловкость, вокруг заговорили о еде.
— К Мимо вчера ходил, — начал сагу носатый старик.
— Это — «Старый Неаполь»? — перебил его товарищ.
— Про Неаполь не знаю, а Мимо постарел, но паста только лучше стала.
— Вот почему, — неожиданно заключил собеседник, — из итальянцев получаются лучшие мэры Нью-Йорка.
— Блумберг? — спросил кореец.
— Вы еще скажите Динкинс, — засмеялись старики.
— Первый, — объяснил я корейцу, надеясь искупить вину, — еврей, второй — негр.
— Афроамериканец, — холодно поправил меня кореец.
— Блумберг? — удивился вошедший в русских наколках. — Никогда бы не подумал, что он — негр.
— Афроамериканец, — устало повторил кореец.
— Ну что вы несете, — вмешался старик, — он — еврей, они ничего не понимают в пасте.
— В томатной? — спросил меня соотечественник. — А как же борщ?
Я сменил, не обнаружив в парной арабов, тему на политику.
— Не лезть, — хором загалдели все, — главное — не лезть.
— Куда? — спросил запоздавший русский. — В мэры?
— В Сирию, — ответил за всех молодой человек, стриженный, но с чубчиком.
— А вы там были?
— Нет, но я неделю, как из Афганистана.
— О, вы сражались?
— Вроде того.
— Ну и как, помогло? — спросил я без сарказма.
— Русский?
— Эээ...
— Да ты не стесняйся. Ваши — молодцы, давно убрались.
— Что значит — «наши»? Меня там не было, когда войска вводили. Я жил в Америке.
— Один черт, результат тот же.
В дверь, не дав выйти пару, ловко протиснулся новичок.
— Джо, — назвал он себя, — из Любляны.
— Какое-то неславянское имя, — усомнился я.
— Живя среди обезьян, называй себя обезьяной.
Кореец одобрительно захихикал.
— У нас, русских, — сказал я, — говорят иначе: «С волками жить, по-волчьи выть».
— У нас, словенцев, — тоже, но я не хотел быть невежливым. Как-никак — сверхдержава.
— Нет, — вдруг сказал давно замолчавший солдат.
— Что — «нет»?— заинтересовались с верхнего полка.
— Не помогло, — сказал ветеран, тыкая в меня пальцем, чтобы объяснить, на чей вопрос отвечает.
От стеснения все попытались выйти из сауны разом и слиплись в дверях.
